|
|
|
Этот роман писался мною, начиная с 1971-го года и закончен был в 1979. Многое из того, о чем я писал, представлялось мне чрезмерным воображением, однако жизнь наша оказалась гораздо смелей меня в своем безумии. И все, буквально, все, что описано в романе, случилось и в жизни, с очень небольшим запозданием в отношении написанного. Пожалуй, лишь этой своей опереженностью фантазии в сравнении с жизнью я и могу гордиться. Но временной зазор был очень мал. Так, бессмертие, действительно, было изобретено в каком-то Одесском институте, кажется, куроводства или что-то в этом духе, буквально через два года после окончания романа. И в «Литературной Газете», некий академик написал доподлинно мои слова, мол, конечно, о бессмертии пока говорить рано, но уже сейчас на мухах дрозофилах доказано, что человек может, в принципе, жить до 200 лет. Духа-Лектора своего я писал со знаменитой Уральской Бабки, которая лечила «вождей», для чего ее возили в Москву на специальном самолете. А замечательная целительница Джуна появилась буквально сразу же после окончания романа. Эту книгу свою, я ей некогда подарил именно с такой надписью, как подтвердившей описанное в романе. Да и, вообще, даже то, что совсем было мной придумано (так мне казалось), едва роман напечатали в Ерусалиме в 1984-ом году, - жизнь полностью подтвердила своим безумием. И народ выстроился к «духовному» в виде Чумаков и Кашпировских по удивительному КГБистскому сценарию, какой мне и не снился. И сценарии перестройки так расписали шустрые молодцы из ЦК и ГБ совместно с Корпорацией Судьбы на Западе, чтоо долго еще всем нам придется расхлебывать эти страшненькие воровские пьески. А с какой невероятной проворностью стали заживо хоронить неугодных, теперь уже совсем даже не убивая, по-западному, экономически. Но и буквально «мочить» принялись - как выразился последний президент - повсюду, от крематориев до сортиров... А сам Крематорий, кладбище, похороны - все это приобрело характер общенационального промысла, как блатного так и скорбно-телевизионного. У нас все время любовно кого-нибудь хоронят. Каждый день, стоит лишь включить наш «ящик для идиотов», как пел Владимир Высоцкий. Впрочем, роман мой не про то, хотя все это в нем присутствует, и, как мне кажется, сегодня стало совсем реальностью жизни. И моя дьявольская киностудия и катафалки, которые за нами так и катятся, не отставая. И бездарные скверные сценарии жизни, расписанные мерзавцами и ворами... И даже все сны, видения и прочие события в моей книге - тоже невыдуманные - все это было, кому-то снилось, с кем-то происходило. Даже лечение наложением рук, приведенное в книге - настоящее. Для тех, кто хоть что-то в этом понимает, сам описанный процесс и ощущения - могут оказаться полезным знанием. «Творческие Работники» тем не менее - это книга о душе бессмертной и о настоящей любви. Это книга о судьбе, о грамоте судьбы; о бессмертном человеке и смертной жизни; о том, как часто мы сами себя хороним заживо, не в силах поверить в свое человеческое, высокое предназначение. И, наконец, мой роман о том, что один Человек с большой буквы, если перестанет он делить судьбу поколения, эпохи, и востребует он свою судьбу, отдельную, над которой и Боги не властны, как считали древние греки, - такой Человек способен Один перевесить Всех, Всю жизнь! Вот об этой неуничтожимости Человеческого всей зоологией жизни и начальниками, вожаками повествует моя книга. Потому что схватка Человеческого и Звериного, Спасителя и Вождей двуногой стаи - продолжается. И, кто знает, быть может, Россия - это последнее место, где Человек еще окончательно не уничтожен, не превращен в социальное животное, культурное в быту, обеспеченное, вежливое, как это давно (по мнению автора) произошло во всем, так называемом «цивилизованном мире». Вот отчего весь этот Запад, а в особенности совсем скверная в этом смысле Америка, где все делается, чтобы низвести человека до его банковского счета, - вот отчего этот зоологический Запад вместе с нашими бывшими коммунистами, а теперь демократами, так хотят, чтобы в России стало, как у Них. Чтобы исчезло здесь новое понимание Человека и его Судьбы, накопленное за страшные 80 лет испытания СОЦЛАГОМ. Когда, действительно, пол страны сидело, а пол страны сажало. Авель и Каин повторили библейское. Но самое странное, о чем никто не желает ни знать, ни говорить - это то, что стать Каином, начиная с 1917-го года было проще всего. Ничего для этого не надо было из достойно-человеческого. Любой недоумок мог и выбивался в Начальники - самая была открытая карьера жизни, самый верный сюжет к благополучию. А вот чуть поспособней люди, чуть по-талантливей - чурались этой простой и легко исполняемой пьесы, не брали на себя роль. Этой, как мне кажется, основной загадке России в XX веке и посвящена моя книга. Почему истинно Творческие Люди не соблазнялись простой блатной возможностью власти и спецслужб, а все тщились куда-то повыше, жертвуя благополучием спецпайка, отмеченность свою нездешней силой пытали; почему настоящие Творческие Работники здесь, в России, были возвышены (или унижены) особым образом, и как русский человек рассуждал о себе и жизни в этой драматургии желанного и предлагаемого - вот чему в первую очередь посвящена моя книга. / пролог / Ровно и быстро бежит асфальтовая лента. Гроб слегка покачивается, подергивается из стороны в сторону. И скорбно-печально сидят на двух скамейках вдоль бортов катафалка родственники в темном и друзья. Молчаливые георгины пышно-похоронно колышутся в траурном великолепии. И урча мотором, катится автобус-катафалк в тесном потоке. Визжат тормоза у светофоров. Рубчатая выпуклая резина бешено мнет темное тесто дороги. С гулом катится поток в раскаленном, бетонном желобе с асфальтовым дном. И судорожно сжимается кислород, уступая черноватой дрожащей бензиновой гари. Солнце слепым, раскаленным добела кругом повисло, и небо плавится, растекается, расползается от него во все стороны белесыми, обожженными лоскутами... Взвыли моторы, заскрежетали зубцы бесчувственных металлических шестеренок, и снова в монотонном гуле катится катафалк. Покачиваются мерно в такт толчкам темные георгины, молчаливые фигуры, траурные, черные. А в закрытом деревянном ящике, на белой подушке мотается уже никому не нужная голова... - Стой! Опять перекопали! - шофер выматерился про себя. - Поехали в объезд, через Смирновскую. - Там тоже работы. Вчера ехал, и пришлось поворачивать... - До крематория теперь даже не доберешься, - пробурчал кто-то сквозь зубы, - все стало сложно... Темные фигуры родственников застыли. - Попробуем, поехали! Качнулись вперед-назад, и снова закачались в такт георгины. Автобус взвыл тонко и зло и, заурчав, покатился в каменном, раскаленном лабиринте. Солнце жарилось в вышине, застыв в одной точке... - Стой! И тут перекопано... - А через Трифоновскую? - Там уже две недели проезд закрыт. - Поехали вокруг, с Ленинского проспекта заедем... ... - И здесь перекопали... - прошептал шофер от неожиданности и изумления. - Больше дороги нет. Придется нести или тележку достать. Он вытер платком пот со лба. Темные фигуры, как по команде, поднялись... - Что, не проехать? - веселый парень в спецодежде подошел к автобусу. - Сегодня вы уже пятые. Вон тележка, возьмите. А то, если хотите, подложим бревнышки - и поезжай... - Подкладывай бревнышки свои, да побыстрей! - А ты не злобись, - добродушно сказал парень, - мы тоже дело делаем... Родственники, как по команде, сели... Автобус перевалился раз, другой с боку на бок и, зло фыркнув мотором, выскочил на асфальтовую дорогу, что вела в крематорий. На центральной чугунной калитке крематория висел плакат с отчетливыми буквами: КРЕМАТОРИЙ ЗАКРЫТ НА РЕМОНТ! ПОХОРОНЫ ОТМЕНЯЮТСЯ! Двое пьяных, держась друг за друга, остановились поодаль. - Ты глянь, сегодня не хоронят. Рай и Ад на ремонте, Вася... - Гы, гы, гы, - загоготал второй и мутными глазами уставился на гроб. - А кого это хоронят? - спросил он, заплетаясь в согласных. - Может, ему еще срок не вышел, а его хоронят... - ...Ууффф... ну и жара, - выдохнул первый. - Каково ему там, в ящике? - В крематории еще жарче, - второй пьяный неожиданно помрачнел и, зло сплюнув, резко дернул первого. - Пошли отсюда! Еще успеешь насладиться. Все там будем... Солнце как застыло вверху, так и не двигалось. Только горело все жарче. Листья деревьев превратились в мягкие серо-зеленые тряпочки. Бессильно висели они на темных гладких ветвях. Ни ветерка. Только горит воздух, дрожит невидимо голубовато-серое пламя выгорающего кислорода, и все выше над раскаленным лабиринтом поднимаются, как тончайшая кисея, волны удушающей гари. - Стоп! Отлично, ребята! Отлично!! Невысокий, плотный человечек выскочил откуда-то сбоку и радостно запрыгал возле гроба. Темные родственники, до этого вытащившие гроб и молчаливо стоявшие вокруг него, ожили. Лихо подкатил автобус, до этого уехавший зачем-то за угол. Гроб ловко втолкнули в него, и все шумно полезли внутрь... - Ну и жарища! Представляешь, если бы все снова пришлось делать. Человечек подскочил к плакату и, подпрыгнув, ловко его сдернул. - Поехали! Поехали! - заорал он. Из кустов выскочили люди с кинокамерами. Дверца автобуса лязгнула, и, лихо взбив пыль на обочине, катафалк сгинул за поворотом. Двое пьяниц мигом протрезвели. - Ты запомнил номер? - быстро спросил один из них. Второй кивнул. - Беги и разузнай, кто нанимал катафалк. А я поеду на киностудию. Быстро! Встречаемся у шефа. Дорожка перед чугунной решеткой опустела. Темный металл нагревался. Совсем свесились дряблые листья. И, неестественный, унылый, проталкивался сквозь душный плотный воздух звон из соседнего монастыря. - ...Вы говорите, в пятый раз приезжают? - Да. - Но ведь это естественно. Киносъемка. Иногда и по десять раз снимают одну и ту же сцену. Что вам показалось подозрительным? - Катафалк. - В каком смысле? - Такого катафалка нет в Москве. - Что значит нет? С таким номером? - Нет, номер здесь ни при чем. Нет такого автобуса. У него много особенностей. Царапины и т. д. Не спутаешь. - Ну и что? Значит, киношники используют какой-нибудь свой автобус. Вам это не пришло в голову? - Видите ли, мы проследили за ним. Катафалк въехал через ворота на территорию киностудии и сгинул. Исчез! Брови на сухом, гладком лице шефа вначале слегка поднялись, потом сдвинулись. Он чуть откинулся в кресле и медленно затянулся. Ароматный дым трубки плыл по кабинету. - Мы обыскали всю территорию. Как в воду канул... Тут брови шефа совсем сошлись на переносице. - Вы что, проникли на территорию киностудии? - медленно спросил он. - Нас туда пригласили, - поспешно пояснил молчавший до того второй инспектор. - Пригласили? - теперь брови шефа опять чуть приподнялись. - Выскочил какой-то толстяк и спросил, что нам здесь надо, а потом предложил делать все что нам угодно и выписал пропуск. - И потом, - заговорил опять первый инспектор, - потом нет такого сценария... - Как нет? - шеф пустил клуб раздраженно крутящегося дыма. - Вернее, сценарий-то есть. Но никто еще и не собирался по нему снимать... - А тот, кто снимает этот фильм, режиссер, ничего не знает об этих пяти выездах. Он думает начать съемку только где-то в следующем месяце. - Почему вас заинтересовал этот катафалк? В самом начале. - Случайно. Что-то в нем не понравилось, показалось необычным. Я расследовал как раз то дело с крематорием. А потом решил на всякий случай узнать, в чем дело. - И потом, - заговорил второй, - студия какая-то странная... - Это центральная студия страны, - меланхолично заметил шеф. - Я понимаю, но там как-то все необычно... - Необычно, странно, - шеф неожиданно резко выпрямился в кресле. - Раз туда они сами вас пустили, то меня это все не касается. Но в другой раз я вам не советую околачиваться возле киностудии. Не советую, - с ударением произнес он и, сделав паузу, сказал уже совсем по-другому. - А сейчас можете отдыхать. Жарко сегодня очень... Оба инспектора встали. -...Впрочем, - шеф скрылся за густым синим клубом дыма, - ненавязчиво, издалека последите... Ненавязчиво... *** Шел шестой час вечера. Город от удушья, казалось, потерял сознание. И в бреду без остановки грохотал что-то своим шершавым, высохшим бетонным языком. Все яростнее визжали тормоза тысяч автомобилей, и все меньше оставалось глотков чистого кислорода в умирающем, размякшем лабиринте... Люди, переполненные горящей кровью, уже давно все делали молча, автоматически. Как в бреду, втискивались в транспорт и, почти теряя сознание, прижимались к потным, горячим, чужим телам своим таким же потно-горячим, липким телом. И с гулом, безостановочно все катилась и катилась раскаленная, душная, распаренная жизнь в шестом часу безумного августовского дня... Оба сотрудника медленно шли, выбирая тенистые переулки. Одного из них в самом деле звали Васей, Василием Петровичем. Другого звали Андрей Петрович. Кровными братьями они, несмотря на одинаковые отчества, не были. Но в остальном очень походили друг на друга. Переулки кружили прихотливо, незаметно сворачивали, разбегались надвое, натрое, и причудливая их паутина запутывала прохожего... И где-то в этой липкой паутине душных улочек таилась беда. Паук поджидал жертву, готовясь быстро промчаться напрямик из центра и схватить прохожего в тот миг, когда, истомленный борьбой, он, ничего не подозревая, забудется на мгновение. Не доверяйте этим бесконечным московским переулкам. И если с вами ничего не случится, то выведут они вас в такое место, что и сам не поймешь, как же ты мог попасть сюда. Но зато в такой страшный, раскаленный день, как сегодня, в них хоть и душно, и липнет воротник рубашки к потной шее, а все же лучше, чем на просторных, прямых и широких улицах... В такую сеть переулков и улочек и углубились наши двое знакомых. Разговор - Ну и денек, - распаренно промычал Василий Петрович. - Самоубийство, а не погода... Андрей Петрович вытер рукой пот со лба и мрачно вздохнул. Василий Петрович жил здесь, неподалеку, а ему еще добираться черт знает куда. «Подохнуть легче, чем в такую даль ездить на работу», - угрюмо подумал он. - Что ты сказал? - спросил его напарник. - Ничего. А что? - Вроде кто-то позвал меня... - От такой жары свихнуться недолго. И ангелы запоют... Они замолчали. Переулки бежали во все стороны, сплетаясь в сеть. Как птичек силками, город ловил свои жертвы... - Ну я пошел, - Василий Петрович вяло махнул рукой. Они постояли несколько секунд перед невысоким домиком, и второй, вздохнув тяжело, двинулся по переулку. «Может, такси взять?» - подумал он, с трудом собирая мысли, растекающиеся в горячей, потной голове. Пошарил в кармане. Всего рубль. А надо два... Город прел в изнеможении. Сомлев, застыли в беспамятстве листья. Асфальт переулка мягко, как тесто, месился под ногой. И судорожно теперь катился вниз ослепший, безумный солнечный диск... Андрей Петрович шел медленно, глядя себе под ноги. Сейчас поворот, потом другой... метро... Там двадцать минут автобусом... «Господи! - взмолился он вдруг, хотя и не верил ни в какого Господа. - Господи! Спаси ты меня от всего этого!» Тут он резко поднял голову и отшатнулся, выбросив вперед руку. Еще мгновение - и он изрядно стукнулся бы об автобус, тихо стоявший на обочине. Перед ним был катафалк. Тот самый. И номер тот же, и царапина, очень приметная, по жестяному боку. Андрей Петрович стоял и собирался с мыслями. «Откуда он взялся здесь? Что за черт…». Медленно он отошел и заглянул в окна. «Вроде сидит там кто-то? Неудобно как», - подумал он и опять чертыхнулся. Потом подошел и, решительно открыв дверцу, заглянул внутрь. На железном рифленом полу стоял гроб. Темные закутанные фигуры, застыв, сидели на скамьях по обе стороны... - А-а... - заорал у него над ухом голос. - Любопытствуешь? Хватай его! Темные манекены ожили и кинулись на теряющего сознание Андрея Петровича... *** Есть где разгуляться Случаю в городе-гиганте. Не то что в маленьких городках. Там все на виду. Все знают про всех и каждого. Негде развернуться Судьбе, и все течет ровно и тихо. И, может быть, написано кому на роду не так жить, но, видно, родился не в том месте. В маленьких городках судеб не бывает. А кто гонится за призрачным роком, тот уезжает. И, сойдя с поезда, самолета, попадает в каменные сети. Какая там теория вероятностей! Как написано на роду, так и случится. Но кому в наше время интересна судьба отдельного человечка? Его и не видно среди миллионов других. Муравей он, и того хуже. Где он там в зарослях каменной плесени, раскинувшейся на десятки километров? Где? В наше время все массовое, и тут вероятность как раз и расцветает. И получается, что катастрофы происходят вроде чисто случайно. И от инфарктов гибнут так, как надо и как раз в нужной пропорции... И при чем здесь судьба? Смешно! Пожимает иронически плечами мордастый субъект в дорогом костюме. Судьба? Улыбка скользит, и, как ядрышки, рядами белеют крепкие зубы. Можешь - значит, и судьба тебе будет! А не можешь... ррраз его! Вот и вся философия. Куй железо, пока не остыло... Куй, чтобы быть кузнецом своего счастья... Стоп! Так, значит, счастье-то есть? Есть или нет?! Ну, счастье? Это вроде как радость большая. Так сказать, состояние души... Субъект мнется. Души? Позвольте, выходит, и душа есть? Тут вознегодует здоровячок. А город ухмыляется, наглыми желтыми глазами глядит не моргая в ту самую душу, и некуда спрятаться. Все на виду. Только обманчивое это море огня и шум, поток... Спешите жить, скорее. Ревниво следят горящие глазницы бетонно-этажных черепов. Все как один спешите! И летит, летит ночная нечисть на огонь, и бабочки, и мотыльки ночные все летят одной переливающейся шорохом толпой. Напрасно кричат Кассандры: «Остановитесь! Не тот это огонь! Все ложь. Никто вас не зовет в уютной дом, под кров, в тепло... Это не близкая душа вам светит и ждет. Нет! Это страшные желтые, подлые глаза Чужого смотрят, рассматривают вас». Ухмыляется про себя каменная поросль-чудовище. Никто ее не распознает, не углядит за чистой случайностью. Все по науке. Щерятся ядрышки зубы у крепыша. Кует он счастье свое, кует и... бац! - посыпались зубы, хватил его удар, раком заболел! И никакой теории вероятностей. Заболел и помер Иванов Петр Сидорович! Не Сидоров Иван Петрович. Точно означенный номер. В ящик его и в крематорий. И рассказать некому, что вдруг почувствовал, что открылось неожиданно в последние минуты. Некому и нечем... А раскинули его кончину на тысячу, другую. Процент вывели, и получилось все закономерно. Статистика. Так и должно быть, и никакой Судьбы! Случай, случайно... Зыбок обманчивый песок из слов, ох, как зыбок! А в узких пустынных переулках, в шумящей льющейся потоком толпе, в реве и тишине затаился Случай. Настоящий, тот, что поджидает только вас, а не другого. Он воля города, он его прихоть. Лениво каменное чудовище забавляется, подталкивает... и нет тут никакой вероятности. Все точно расписано. Точно! Когда шеф вышел из здания и сел в машину, город напоминал больного, которому положили на лоб мокрое полотенце и он пришел вдруг в себя после хрипящего бреда. Только что горел, а тут вдруг стало познабливать, холодновато. Обманчивы августовские дни. Потянуло сырыми сквознячками из-под арок и прохладных дворов, стоило побагровевшему от удушья светилу грузно провалиться под землю. Побежали цепочки огней. Как китайские фонарики, вспыхивали трепетно окна домов и вместе с громадной бледной Луной в просвете медленно и недобро разгорались желтым. Цвет измены. Предательства. Берегись, прохожий! Лучше поспеши домой, запри дверь и дождись утра. При свете солнца все как-то проще, спокойнее. И нет этой знобкой тревоги неожиданно холодного августовского вечера.… Тревога возникла у него еще на работе. А теперь выросла настолько, что невольно шеф стал искать причину. Нет, город его не пугал. Он привык к нему, как привыкает охотник к лесу и ко всем его обитателям. И не пугал его Случай, притаившийся где-то на дороге у каждого. Машина ровно и мягко всхрапывала, и, как в темном омуте, сияли огни, отражаясь в черных стеклах встречных автомобилей... С грохотом втянул его тоннель и выбросил с противоположного конца. Он вдруг осознал причину тревоги. Одиночество. Начинался очередной припадок одиночества. И первыми всегда приходили тревога и беспричинное томление. Где-то в глубине, бессознательно, он бесконечно хотел встречи, любви или хотя бы участия. И так же бессознательно он вытеснял это желание, как опасное, невозможное, недостижимое... Желание, из которого ничего хорошего не может выйти. И от этого вытеснения возникала тревога, предчувствия... Но почему недостижимого? Почему хорошего не может выйти? Или нет вечной и верной, с первого взгляда любви на белом свете? Приняв звезду за огонек ночлега, напрасно спешим... И бесконечна дорога. Он резко надавил на газ. Автомобиль рванулся. Теперь огни в черных, стремительно летящих мимо лужах-стеклах, безжалостно хлестали его по глазам... «На что ты еще надеешься? - шевельнулась мысль. - Поздно. Любить самому - как трудно это, больно теперь. Щедрость души порастерялась в ящиках-годах... Все тяжелее груз. Горечь, утраты, обманутые надежды... Все выше требования к любимой, претензии... С ними все и кончается... Неужели любовь одно из заблуждений лишь юности? А после - ты мне, а я тебе... Я тебе деньги - ты любовь. Я тебе ласку - ты мне уют и ужин. Я тебе любовь - ты мне заботу обо мне...». Он резко затормозил. Струйка пешеходов, волнуясь, спешила через дорогу. Смутные, смазанные лица... Город жил. Судорожно вздрагивал рекламным светом. Швырял в лицо новичкам снопы огня и одновременно, не моргая, глядел и глядел. Из-за закрытых занавесок, штор просвечивали желтые глаза… Зеленый! Рванулся и, заревев, покатился асфальт по резине. Резина по асфальту... Рвут колеса шершавую кожу уже затвердевшего после дня, но еще теплого тела города... «Тело, - подумал он. - Оно еще живет. - Но тут же возразил себе: - Ведь не нужно тебе чужое тело просто так... Нет, и возраст не тот... Хочется обнять того, кто любит. Кого любишь сам. Любви мне, - горько подумал он. - Яду мне, яду...». Вот и его окраина. Пустовато после центра. Лишь изредка навстречу скользнет зеленый огонек или нагло упрется двумя яркими зрачками грузовичок. И снова темно и пусто. И одинокие горят фонари, высвечивая черноту... Ночь и тайна. И томление. И прямо в глаза глядит Луна, и завораживает, чуть звенит странным звуком желтый свет - прозрачная кисея, натянутая в ночи над черными, прямоугольными домами... Как одинок в бездонном темном небе-омуте твой спутник, Земля. Загадочная, желтая сказка парит беззвучно. И нет жизни, молчит, как молчат губы покойника, хотя и чудится, вот шевельнутся! Но не шепнет ни слова призрачный застывший свет. Он долго глядел на круглое желтое отверстие в черноте. Приветливо и насмешливо помаргивали синие огоньки на темной мантии ночи. Кто вырезал дыру в тайне и подсветил ее с той стороны желтым, ровным светом? Ночь, и тайна, и Город, и... одиночество. Он вздохнул и не спеша вошел в подъезд. На двери белела записка. «Буду в одиннадцать». Сердце стукнуло и замерло на мгновение, будто ожидая ответа. Но никто не отозвался. Тогда он открыл дверь и вошел. Иступленно верещал телефон. - Алло, - он поднял трубку. - 135-81-12? - прозвенел металлом голос телефонистки. - Да. - Говорите, - и туго натянутая сталь уступила место сочному, даже жирному басу его старого приятеля. - Алло, - заорала трубка, - не могу дозвониться. Старик! Привет тебе. Как жизнь? Тоскуешь? Одинок? Я, чтобы ты не скучал, прислал тебе свою племянницу, Аннушку, помнишь ее? Она поступать в институт должна. Приюти. Да смотри, я у нее за отца. А она красивая. Но, если что - женись, не возражаю, ха-ха-ха, ха-ха... Он давно держал трубку сантиметрах в двадцати от уха. «Аннушка выросла. Та забавная девчушка...». Помнил он, отлично помнил ее. Тогда она, кажется, даже влюбилась в него. Двенадцать лет. И они повсюду гуляли вместе назло дебелым, изнывающим от тоски местным красавицам. Отец? Третий в их троице друзей - он умер... Остались они двое, и звонившему выпало взять Аннушку к себе. Все-таки ему она была родной племянницей... - Ты меня слушаешь? - громко вопила трубка. - Слышишь? - Слышу, слышу. Ты не ори так громко, а то мне приходится уходить от трубки в соседнюю комнату, чтобы сохранить перепонки. Это ее записка у меня на двери? - Ее, ее. Не могу дозвониться, - радостно совсем завопила трубка, - ты будь с ней ласковым и помоги, понял? Ну пока, обнимаю. Приеду через пару месяцев. - Приезжай, хотя и орешь ты, как недорезанный боров, все равно я соскучился по тебе. Ну, будь здоров... - он опустил трубку... - Здравствуйте, дядя Иван, - произнес позади него нежный голос. Он обернулся. - Аннушка... Перед ним стояло стройное юное существо с огромными, тревожными и одновременно радостно распахнутыми глазами. Зрачки огромные, темные... Он нежно обнял ее за худенькие плечики. - Аннушка, как ты хорошо приехала. Только что звонил твой дядя... Как я рад тебя видеть. Ты меня-то помнишь? - И я рада. Я вас всегда помнила... - прошептала она и вдруг смутилась... - Ты ела, голодна? Пойди прими ванну... - он засуетился радостно. Сердце опять стукнуло и, не дожидаясь ответа, сладко заныло. «Ты что? - грубо спросил он себя. - Старый дурак...». - Дядя Ваня! - позвала она: - А где у вас спички? Я привезла всяких вкусностей. Это меня Тотош нагрузил. Сказал, что вы обжора и очень это любите. - Обжора он сам, Аннушка. - Иван Александрович улыбался, радовался откровенно, и в ответ все еще чуть тревожно, но так же радостно и очень нежно блестела улыбка девушки. - Где же твои вещи? - Я их сдала в камеру хранения. А вкусности вот тут, в сумке. - Сейчас еще половина одиннадцатого. Поехали за вещами, чтобы завтра не возиться. Поехали? Или ты очень устала? - Нет, я с радостью. Это вы устали. Я вижу... - Нет, Аннушка, это не сегодня... - и в ответ на взлетевшие, как две большие птицы, темные брови добавил: - Это не сегодняшняя усталость. - У вас жуть как много работы. Это Тотош мне говорил, - затараторила она деловым, сострадательным голосом... - Поехали. Бог с ней, с моей работой. Куда ты собираешься поступать? - В театральный, - она вспорхнула в лифт. - В театральный? - он нахмурился. - Вам не нравится, дядя Иван? - и тут же ласковой скороговоркой проговорила: - А знаете, как я вас называла в то время, когда вы у нас жили? - А ты помнишь, как я у вас жил? - Конечно, помню, - она захохотала, и будто серебряные монетки, зазвенев, покатились по полу. - А звала я вас тогда Пупушем... У нее получилось Пуушем. Она выбежала во двор. - Слушай, - спросил он, догоняя, - а почему ты меня так прозвала? - А вы, - она смутилась... - вы очень чем-то были похожи на моего любимого кота, помните? Он рассмеялся. Кот был огромный, сибирский, очень важный и ленивый. - Вы не сердитесь? Ой, какой автомобиль! И это ваш? - Что ты, Аннушка, я на тебя не могу сердиться. Ведь мы с тобой друзья, правда? - Правда, - радостно крикнула она и подпрыгнула на сиденье. Заурчал ласково мотор. Мягкие четыре лапы оттолкнулись от еще чуть теплого камня, и полетел счастливый Иван Александрович со своей Аннушкой по темной тихой улице. Звезды многозначительно перемигивались вверху над ними, и, казалось, даже луна округлилась, подобрела и потеплела. И свет не так напряженно дрожал, ласковей укутывал замершую землю. *** На следующий день Иван Александрович ехал на работу в удивительно приподнятом настроении. Город был бодр и свеж, весь в брызгах яркого, чистого солнца. Голубизна с синевой резали глаз. Бодрящий утренний холодок бежал по улицам, проскальзывал прохожим под рубашки и неожиданно хватал их ледком. Ууффф... хорошо! И даже синее облачко позади присевших на задние колеса, храпящих машин казалось не ядовитой гарью, а милым сердцу бензиновым дымком. Хорошо было этим утром. Иван Александрович лихо подкатил к подъезду дома - громады, четко врезанной в синеву. Ловко выпрыгнул и, звонко клацнув дверцей, взбежал по ступеням. Часовой у входа вздрогнул и вытянулся. Лифт, чуть гудя, легко вознес его, и вот он уже в своем просторном кабинете. С треском поднял шторы, распахнул окно, и полилась в комнату густая, чистая утренняя свежесть... - Доброе утро, шеф, - сказал за его спиной голос. Иван Александрович обернулся. Перед ним стоял его помощник, сутулый Василий Петрович. Сейчас он как-то особенно горбился. - Что-нибудь уже случилось? - спросил шеф. - Да, - тут шеф заметил, что Василий Петрович бледен и угрюм. - Исчез Андрей. Только что звонила его жена. Дома его не было. Не звонил. И на работу не пришел. Я сразу позвонил в морг - там его нет, слава Богу. В больницах тоже нет... - Вы, наверное, вчера после работы пивком побаловались? - спросил Иван Александрович. Нет, даже предполагаемое исчезновение его второго помощника не могло заслонить брызги солнца у него в душе, испортить настроение... - Мы расстались возле моего дома. Он ехал прямо к себе домой. Шеф, у меня какое-то предчувствие, что это не просто так. С ним что-то случилось. Сердцем чую... - Бросьте, - Иван Александрович нахмурился. - Через полчаса наверняка будет. - А если не будет? - Ну, - тут до счастливого шефа дошло, что в мире еще осталось несчастье. Тень набежала на солнце, и в кабинете потемнело. - Тогда объявите розыск. Облачко скользнуло в сторону, и снова брызнуло во все стороны чистое, яркое, небесное золото. Но с души Ивана Александровича тень не сбежала. Его вдруг тоже стало томить неизвестно откуда взявшееся предчувствие. Беспокойство передается. И потом слишком долго он был шефом уголовного отдела и теперь, как собака, нюхом животного ощутил, что неспроста возникла тревога. Что-то должно было случиться или... уже случилось... - Идите. Руководить поиском будете сами, - резко приказал он, и Василий Петрович быстро вышел из кабинета. В этом учреждении все делали быстро и четко. Искали преступников, охраняли наш покой. Настороженно и чутко следила каменная громада за всем в ночной тиши. И даже в брызгах яркого утреннего солнца не проходила эта чуткая настороженность. Дом напоминал, как, впрочем, и вся служба, гигантского прирученного зверя, готового в любой момент рвануться и каменной твердой лапой закона смахнуть преступника.. И сейчас зверь напрягся, подобрался. Тысячи его стальных жил, уходящих в город, зазвенели тревожно и требовательно. Где? Найти! Всем, всем постам! Куда мог подеваться человек?! В самом деле, куда? В большом городе, взрослый, сильный мужчина, с оружием, тренированный на то, чтобы нападать, хватать преступников... И вдруг пропал?! Иван Александрович про себя поразился неожиданной мысли. Машинально отвечал на звонки, что-то подписывал, а сам неотступно думал об одном: а куда вообще может подеваться вдруг человек? Думал он об этом и раньше, и много раз, но как-то не так. Сейчас этот вопрос казался ему очень важным. Будто вся жизнь его по непонятным причинам сосредоточилась в одном том, чтобы понять – а куда исчезнуть мог человек в большом городе? И чем дольше он думал, тем все мрачнее становилось у него на душе, все томительнее. И яркие брызги солнца теперь не радовали, а казались неуместными, наглыми, лезущими в глаза лучиками. Небо резало глаз, раздражало. Он резко опустил полупрозрачную штору, и в кабинете поселился мягкий полумрак. Иван Александрович облегченно вздохнул и откинулся в рабочем кресле. Потом наклонился, взял из ящичка сигарету и закурил. Дымок теплыми струйками пополз по щекам. «Несчастный случай? Исключено. После несчастного случая попадают либо в морг, либо в больницу, либо в милицию и... иногда еще домой. Ни в одно из этих мест Андрей Петрович не попал. А остаться лежать просто так на панели, если тебя сбил автомобиль или упал кирпич на голову, - невозможно. Тут же подберут, позовут милиционера... Не из сердобольности, скорее, из любопытства, но позовут. Люди очень любопытны, и это сильно помогает в работе...» - так думал Иван Александрович. «Ну, а если его убили? Какая-нибудь шпана, а потом труп спрятали. Куда? Да в любой люк канализации. Надо, чтобы люк оказался рядом. Потом тащить на глазах у всех... Да и люк без ломика, или топора, или двух ломиков - никак не откроешь. Нет, вряд ли попал его помощник в канализацию. Впрочем, все люки на его пути через час проверят...». А потом не мог допустить Иван Александрович, чтобы так просто, как овцу, могли укокошить его помощника. И оружие у него всегда с собой. Нет, это невероятно. Сам сбежал? Но куда и зачем? Или были враги? «Или, - тут Иван Александрович неожиданно вспотел от очень неприятной мысли. - Или какое-нибудь темное место в биографии? Но ведь вроде все тысячу раз проверено...». И тут ему показалось, что в кабинете потемнело, так сумрачно стало на душе у Ивана Александровича от этой мысли. «А что, если недоглядели? И скрыл пропавший кусочек своей жизни? Тогда и мог он исчезнуть. Вернее, его могли попросту убрать. За что?» «А, черт!» - он поднял трубку. - Иван Александрович, - спросила трубка голосом его начальника. - Мне тут позвонили сверху... - трубка многозначительно помолчала. - Ваши сотрудники пытались проникнуть на киностудию. Вы что, забыли, что туда запрещено просто так вот вламываться? - начальственные басовитые нотки катались, как желваки под кожей. - У них сейчас перестройка, и чтобы больше этого не было. Позвоните мне сначала. Что их туда понесло? - Катафалк хотели найти. - Какой еще, к дьяволу, катафалк? - Со студии катафалк, очень странно себя вел. Тут трубка, кажется, захлебнулась от возмущения и, прорычав нечленораздельное ругательство, отрывисто клацнула. И тут же коротко запело в ней: пип, пип, пип... занят, занят, занят... - Ой, Иван Александрович, что же это у вас так темно? - пропело воркующее, грудное контральто секретарши. Иван Александрович не спеша опустил трубку и поглядел на пышную яркую блондинку перед ним. «Очень аппетитна, или, как теперь говорят: сексапильна», - подумал он, и где-то внизу спины заныло сладко. - Что у вас? Блондинка ловко обогнула крутым бедром стол и, встав с ним рядом, положила на стол ворох папок с надписью: «ДЕЛО». «...И запах от нее, как от спелого яблока... Какая она вся чистая, вымытая и хрустящая. Понимаю садистов, - думал про себя шеф, - так и хочется такой сделать больно...». Блондинка на мгновение прижалась бедром. Он не выдержал и, обняв ее рукой, потянул к себе. Она, казалось, только этого и ждала: - Ой, Иван Александрович, пустите, что выделаете? Вдруг кто зайдет, - горячо зашептала она и тут же на глазах стала таять, прижимаясь к его руке. Зазвонил телефон. Блондинка, как толстая рыжая кошка, фыркнув, отскочила и, крутнув хвостом, сгинула... «Ну вот, сколько ни сдерживался, а все равно начал свою секретаршу обнимать. Почему у нее нет мужа?» - подумал он и снял трубку. Ох, как стукнуло сердце. - Алло, дядя Ваня, это я. Вы заняты, наверно... Аннушка. Вот отчего так сладко ныла спина. Образ рыжей яркой блондинки тут же потускнел, увял, и превратилась она в обыкновенную толстую дамочку сомнительной репутации... - Аннушка, - так звучит грудной, ласковый рык влюбленного тигра, - Аннушка... А она щебетала, и нежный ласковый голосок, казалось, саму мертвую пластмассу и сталь живил и делал теплее... - ...Ну пока. Не буду мешать вам. Не задерживайтесь... Он медленно опустил трубку. И почувствовал на этот раз сладкую дрожь, даже боль в сердце. «Господи, старый идиот, неужели ты влюбился?!» Рывком вскочил Иван Александрович с кресла и, подбежав к окну, рванул шторы. Но, как об этом написал бы романист, «ликующий солнечный день не ворвался в кабинет». Непонятно и скоро погода переменилась. Быстро разбухая, раздирая в клочья края, неслись тучи. День стал серым и неуютным. И рядом с радостью и болью опять возникла тревога в душе у Ивана Александровича. А в самом деле, куда же пропал его помощник? *** Эта же мысль почему-то хватала за душу и Василия Петровича. И он ощущал сильную тревогу. «Неспроста, неспроста сгинул Андрей», - шептал голос внутри. По совести говоря, сам Василий Петрович не очень огорчался. В сущности, жизнь полна превратностей и перемен. А для него это исчезновение было бы переменой к лучшему. Он гнал, конечно, эту мысль, как человек порядочный, который на костях коллеги себе карьеру не делает. Но... что греха таить, мысль была справедливая: лучше будет для него, если не найдут Андрея. Именно поэтому еще так тревожно было у него на сердце, и так яростно он делал все, чтобы найти Андрея Петровича. Чиста должна быть совесть, когда чужое несчастье в руку... Вот место, где они расстались вчера. Рядом с Василием Петровичем гибко крутилась длинномордая, огромная ищейка с волчьим взглядом. Невысокого роста и непримечательной наружности человек держал ее на поводке и спокойно ждал приказаний. - Здесь мы расстались. - сказал Василий Петрович. «Возьмет или не возьмет след?» Человек сунул собаку носом в захваченные вещи Андрея Петровича. Шумно вдохнув его запах, собака закрутилась упруго и... взяла, повизгивая, потянула вперед, тычась носом в асфальт. «Хорошая собака», - почему-то с тоской и смутной злостью подумал Василий Петрович. Он недолюбливал ищеек вообще, а эту как-то сразу невзлюбил. Они прошли метров сто, повернули круто направо, и тут еще шагов через пятьдесят собака остановилась и стала крутиться на одном месте, повизгивая... - Не идет дальше, - сказал человек, - либо след тут обрывается, либо затерт... Ищейка гибко металась. «Дальше через квартал снова поворот, а там метро. Там некуда исчезать», - так думал Василий Петрович, теперь уже просто с ненавистью глядя на елозившую псину. - Спасибо, - сказал он вслух. Человек пожал плечами. - Наверно, в машину сел, - сказал он и, слегка потянув поводок, негромко скомандовал: - Пошли, Стикс. И они двинулись назад к автомобилю. Василий Петрович оглядывал дома вокруг. В ближайшем окне мелькнуло и пропало чье-то лицо. А через минуту на улицу выползла старуха и, опасливо косясь на него, остановилась поодаль. - Что, бабушка, интересно? - задушевно спросил Василий Петрович. - Да, гляжу с собакой, украли чего или так? - охотно отозвалась старуха и, не в силах сдержать горевшее в ней пламя любопытства, подошла. Ее глаза лихорадочно косили сразу во все стороны, и всем своим существом она жила в этот момент, потому что чувствовала какую-то жуткую тайну, вот здесь, прямо перед ее окном. - Ты, бабушка, вчера вечером дома была? - снова ласково спросил Василий Петрович. - Была, была, - закивала та, а глаза так и горели, дух захватывало. - Часов в шесть-семь? - Точно была, я еще с Дуськой, соседкой разговаривала, а та как подхватится... «0х, - говорит, - уже скоро семь», - и побежала... - А не видела ли ты, бабуся, машины тут какой? - совсем ласково спросил Василий Петрович. - Машины? - переспросила старуха. - Машины не видела, а катафалк тут стоял, автобус похоронный. Мы еще удивлялись с Дуськой, чего он стоит. Вроде все, слава Богу, живы еще, - старуха хихикнула. - Куда он делся потом? - перебил он ее. - А и уехал. Как раз около семи часов. Может, шофер приезжал к знакомым. Я с Дуськой распрощалась, потом глянула, а его уже нет... А что, миленок, может, случилось чего? - тут глаза у старухи так и впились в Василия Петровича. Желтое пламя горело в них, огонь неистребимого желания - узнать. Господи, вот и произошло наконец что-то. И совсем рядом. Жгучее, преступное, тайное. И взволновалась вялая старушечья кровь, загорелась. Жизнь началась, жизнь... - Ничего не случилось, - неожиданно холодно отрезал Василий Петрович. Женщина так и сжалась. - Ничего, - еще раз сказал он, как отрубил, и быстро направился назад, к своей машине, оставив растерянную старуху на обочине. Растерялась, и как будто ледяная рука схватила и заморозила загоревшийся огонек. Взяли и снова вытолкнули из жизни, из живой жизни событий. Старуха поджала губы от обиды и, подхватившись, помчалась рассказывать соседкам. *** Темная, дикая мысль засела в голове у Василия Петровича. - В крематорий, - коротко приказал он шоферу и, откинувшись на сиденье, закрыл глаза... Дикая, темная мысль... Он вяло и тупо попробовал размышлять, но ничего не получилось. Автомобиль привычно храпел и мчал, повизгивая резиной об асфальт на поворотах. Погода быстро портилась. Он открыл глаза, с тоской поглядел на небо. «Какое солнце с утра было», - горестно подумал Василий Петрович. Так жалко ему почему-то стало солнца, и такая ненависть вдруг вспыхнула к этой злобной, рваной, в клочьях, темно-серой массе облаков, стремительно несшихся над городом. Ветер окреп и теперь безжалостно рвал мирные киоски, пытался отодрать листы жести на крышах старых домов. Жалобно, покорно трепеща, стремительно наклонялись и летели в одну сторону ветви и листья на деревьях. Шумели, потом выпрямлялись на секунду и снова, горестно заламываясь, бросались, припадали к земле. Вспыхнула у Василия Петровича ко всему этому бесчинству ненависть и угасла. Он снова закрыл глаза. - Здесь не проедем, - донесся до него голос шофера. - Дорога перекопана. - Давай через Смирновскую... ... - Что, не проехать? - разбитной парень в спецкуртке подошел к машине. - Вам-то что, а вот вчера катафалки не могли проехать - это да. Нет пути в Рай, перекопало Трансуправление, - и, довольный остротой, он захохотал. - Поезжайте через двор, - он махнул рукой, - там есть выезд... Перед массивной решеткой ворот крематория было пусто. Деревья волновались. Плавно и гибко ветви с тарахтящими листочками метались из стороны в сторону. Сорванные листья прилипали к асфальту и, противясь мягкой упругой силе, крепко прижимались к шероховатому теплому камню. Все летело стремительно, тщетно пытаясь удержаться, зацепиться за что-нибудь в этом шумящем полете... Василий Петрович вошел в калитку рядом с воротами и по асфальтированной дорожке направился к величественному зданию. Из трубы вырвались и стремительно закрутились на ветру черные, жирные клубы дыма. Донеслись звуки органа. Под шумящими деревьями застыли могилки. Памятники на них спокойно и молча провожали глазами Василия Петровича. Дым в вышине покрутился, свиваясь в темные кольца, стал редеть, превратился в прозрачную гарь и исчез. Он ступил в круглую залу с высоким куполом. Слева виднелся стол, обтянутый черным крепом. Прямо, за бархатной толстой веревкой, как в магазине, с крючком - четырехугольной продолговатое приспособление для гроба. На первом столе-постаменте панихиду служат. На второй ставят гроб, чтобы навечно расстаться. Впереди всю стену занимал орган... «Юдоль печали и забвения», - подумал Василий Петрович, посмотрев на все это, и свернул в боковую комнатку. Служитель мрачно взглянул на него, как тот вошел, и вместо ответа на приветствие заявил: - Все, товарищ, все. Больше на завтра заявок не принимаем. Только на послезавтра, и то во второй половине дня... Василий Петрович неторопливо достал удостоверение и молча поднес его к самым глазам служителя мрачного дома. Тот разом просветлел и стал ласковым. На лице его, казалось, повис плакатик с рождественской надписью: «Что угодно вам, сударь?» - Кто работал у вас вчера после шести вечера? - Я, - плакатик тревожно колыхнулся и снова приветственно замер. - Скольких вы... - Василий Петрович замялся, - ...похоронили? - Когда, после шести? - спросил догадливый служитель. - После шести. - Троих. - служитель сдернул плакатик с лица и ловко нацепил деловитую, чуть скорбную маску. - Две женщины. Одна молоденькая, - он вздохнул, но, не увидев интереса в глазах у гостя, заторопился: - И мужчина. - Как фамилия мужчины? - Одну минуточку, сейчас посмотрю, - и заскорузлые страницы амбарной книги полетели под такими же заскорузлыми пальцами. - Сордин Иван Александрович, 1905 года рождения... - Что?! - выдохнул Василий Петрович. Служитель сделал стойку и замер. Его собеседник быстро выдернул из кармана небольшую фотографию Андрея. - Этот?! - Не могу сказать, - отчеканил служитель. - Хоронили не открывая. Так пожелали родственники. - Родственники, - злобно пробасил Василий Петрович. - Родственники! -задохнулся он. Служитель спал с лица. - Сколько было родственников? - Восемь человек и девятый распоряжался. - Толстый человечек, шумел все? - Так точно, - почему-то по-военному отрапортовал служитель. - А не показалось что-нибудь странным тебе в них, а? - Василий Петрович почему-то перешел на «ты». - Никак нет, - опять отрубил служитель и как будто щелкнул чем-то, стремительно вытянувшись. - Пьян был, наверно! - рявкнул Василий Петрович. Тут служитель обиделся и даже рассвирепел. - Это почему же обижаете? Я ведь тоже на работе. Какое такое право у вас меня оскорблять?.. - Ладно, там разберемся, - пообещал Василий Петрович и так грозно на него глянул, что тот разом умолк и весь подобрался. - Как фамилия? - Чья, моя? - служитель забеспокоился не на шутку. - Это зачем? Я не виноват. Мое дело хоронить, а бумаги все в порядке, я-то при чем здесь? - Ни при чем. Можешь понадобиться. - Сурдинкин Нил Нилыч. - Сурдинкин, - промычал Василий Петрович. - Ну, до свидания, Сардинкин. Понадобитесь, - вдруг перешел он снова на «вы», - вызовем. Дверь хлопнула за ним. В голове служителя, как тучка мошки, роились, вились мысли самые разные. Он отмахивался от назойливых насекомых, но они не отставали... Глухо зарокотало и покатилось гулами во все стороны. За то время, пока они говорили, собралась гроза. Огромная брюхатая туча, тяжело вздыхая, ползла над землей. Город замер, приготовился, напрягся, готовый обнять, сжать страшную темную толстуху в своих шершавых, каменных ладонях и слиться с ней в шумном ливне и грохоте огненных колесниц... И такой же мрачный, как эта туча, ехал Василий Петрович. С ненавистью глядел он на приготовления к разгулу и бесчинствам. Первые капли бесстыдно и сочно пролились на стекло. Небо отворилось огненно и жарко, и страстно захрипела, с треском распарывая на себе черное платье, огромная туча в объятиях бетонного исполина. *** Иван Александрович стоял у окна и внимательно смотрел, как струится и хлещет вода по стеклу, когда вошел Василий Петрович. - Ну, как идут поиски? - не поворачиваясь, спросил он у помощника. - Я из крематория, шеф. - В такую погодку только по крематориям и разъезжать. Что-то вы зачастили туда, - Иван Александрович повернулся. - Опять видели тот же катафалк? - Нет, не видел, но дело тут совсем в другом... - В чем? - Вчера, после шести вечера, похоронили, не открывая гроб, только одного мужчину. - Кого? - Вас, - Василий Петрович теперь прямо глядел в глаза шефу. - Гм-м... - промычал шеф и отвел глаза. - Значит, буду долго жить, - сказал он. - Вы думаете, это был Андрей? - Да! - Кто хоронил? - Родственники. На том самом катафалке, - совсем мрачно и как-то обреченно-зло произнес Василий Петрович. Они замолчали. Опять распороло огненным ножом небо и покатилось к горизонту гулами, сметая все на пути. - С киностудии? - наконец спросил шеф. - С киностудии, - тихо ответил помощник. И снова тишина втиснулась между ними. На этот раз молчание длилось долго. Иван Александрович, отвернувшись, смотрел в окно на льющуюся по стеклу воду. Василий Петрович неловко переминался. - Что ж, спасибо, вы свободны, - донеслось до него от окна. - А что будем делать? - Звонить, - Иван Александрович обернулся к нему. - На киностудию. Я вас позову. Помощник вышел. А Иван Александрович, постояв еще у окна, наконец, медленно отошел от него. Сел за стол. И, подняв трубку, стал набирать номер. За окном косо и тяжело летела стена дождя. Мостовые кипели. Капли с сильным дробным стуком грохотали по стеклу. Тра-та-та-та-та... раздавалась короткая очередь. Это ветер мятущийся нервно барабанит скользкими пальцами... - ...Вы что, с ума сошли? - грозно прорычала трубка. - Да мне голову снесут, если я сунусь с такой просьбой... - Если мы не попадем на студию, то расследование вести дальше бессмысленно. Его «похоронили» люди с киностудии... - Знаете, дорогой Иван Александрович, вы слишком пристрастны к миру. Что значит похоронили? У вас есть доказательства, улики? Ведь неизвестно, кого похоронили. Вы сами сказали, что похоронили на самом деле вас, ха-ха-ха... Мне, думаете, нравится, когда пропадают мои сотрудники? Но с киностудией особый счет. Она сверхсекретна. Понимаете? Да вы же знаете все сами, а тратите мое время... - Кто разрешает вход? - Черт его знает. Кто-то в самом верху. Но ведь у них ни черта не разберешь. Правая рука не знает, что делает левая... А какова ваша версия всего этого дела? Вы же толком ничего не рассказали. - Думаю, что мой помощник узнал, либо знал лишнее, от чего кому-то могло не поздоровиться. Его решили убрать. И убрали. Довольно издевательским в наш адрес способом. Вопрос здесь заключается в том, кто это может себе позволить сейчас? Это ведь не какая-то шпана... - Вы думаете, он знал что-нибудь о ком-то с киностудии? - Да. Трубка замолкла. Тра-та-та-та пробарабанил нервно дождь по стеклу, и шумно, порывисто вздохнуло за окном. - Я подумаю, - вдруг сказала трубка и стихла. Иван Александрович поглядел на часы. Четыре часа дня. А за окном густой вечер, темный, мятущийся мрак... Мда. В дверь неслышно вошла секретарша. - Иван Александрович, - мяукнула она низким голосом, - такая жуть на улице. Вы не подвезете меня?.. «Кошка, - подумал шеф. - Пантера. Ишь глаза какие... так и светятся». За окном вновь раскололось все, и трещина ослепительно засияла. У секретарши волосы встали дыбом, и явственно слышал Иван Александрович, как она нервно фыркнула, сузив острые зрачки... Края трещины с грохотом сошлись... - Конечно, подвезу, - сказал Иван Александрович непринужденно. Она благодарно изогнула спину и, зажмурив чуть глаза, ласково мурлыкнула: - Спасибо. А я так боялась, - качнув бедрами, вышла на неслышных мягких лапах. «О Боже», - мысленно вдруг застонал шеф и понял, что ему очень хочется погладить эту ручную толстую кошку... *** К вечеру стало холодно. Тучи не разошлись. Наоборот, они теперь плотно укутали город, легли на него тяжелым, сырым, толстым войлоком. И безрадостно повисла в воздухе мелкая пронизывающая морось. Ветер почти стих. Только иногда еще вдруг вздыхал город, и холодный воздух катился, обдавая вас пронзительно и мокро. Сегодня раньше обычного зажглись фонари. Люди черным, смазанным месивом, текли ручейками во все стороны. Истерично визжали тормоза. Автомобили всхрапывали и с шумом, расплескивая воду, бежали, отражаясь в ней. Мчались по темным мостовым, теперь напоминавшим реки, где в черной, тусклой воде горят огни. Погодка была нерадостная. Холодно, сыро, неуютно. Невысокий, пожилой человек, казалось, хотел сам в себя втиснуться, так, видно, было ему зябко в легком старом плаще. Это был служитель из крематория. Он торопился, спешил, подталкиваемый ясным, сильным желанием. Как мотылек, летел он на невидимый свет. Летел, чтобы еще раз стало тепло и разлилась по жилам горячая слабость. Зашумела, постукивая, кровь в голове, стала жидкой, быстрой, и, подхваченные алой, горячей волной, взлетели мысли и растворились. И стало на душе покойно, уютно... Одним словом, спешил служитель в забегаловку. Не путайте с рестораном, кафе... Совсем это не то. Спустился в низкий, дымный, душный подвальчик. «Винный автомат» гласит проржавевшая местами вывеска. Металлический жетончик - и вот уже полилась мутноватая, цвета испитого чая, струйка жидкости к тебе в стакан. Дешево и сердито... Да разве в этой струйке дело... Отстойники человеческих эмоций. Город был предусмотрителен. Они его когда-то построили, они могли и разрушить. И быстро, ловко гигантский паук плел из каменной паутины узелки, тысячи узелков, коконов, в которых, вялые от горячей, мокрой духоты, ползали темные фигурки и жужжали предсмертно. Томно жужжали. О чем только не жужжали... Но это вечером, особенно таким холодным и сырым. А днем, с утра здесь все по-иному. Молчаливые фигуры в длинной очереди. Ни слова. Тишина. Автоматы рыгают дешевым портвейном. И озлобленные, с трудом удерживающие озноб хомо сапиенсы - быстро пьют. Молча, чтобы подхлестнуть себя и снова, который день, схватиться с каменным пауком. Пройти, не страшась, по его ревущим, как канаты под ветром, бетонным паутинам. И не задохнуться, не ошалеть в чаду и грохоте гигантского лабиринта, растянутого по земле, в котором мечется безжалостное каменное чудище, высасывая у жертв последние мысли, душу... Стоп! Служитель попался. Вот он нырнул по скользким ступенькам вниз, толкнул дверь. Готово! Дверь захлопнулась. Он - внутри. Еще не понял, что с ним, но вот-вот поймет и зажужжит в липкой паутине... - ...Да, на твоей работенке, Нил Нилыч, не соскучишься, - приятель открыл рот с редкими, через один, гнилыми зубами и захохотал. - Душевная у тебя работа. Упокоиваешь души. Тело горит, а душа к солнышку... - Гори, гори ясноооо... - заревел пароходным гудком кто-то рядом и захлебнулся. - Я не жгу, - пробормотал служитель, вдумчиво сопя над кусочком рыбки. - Автоматика все делает. - Я и говорю, - ласково зашлепали мокрые губы второго соседа. - Автоматика - это все! Скоро все будет автоматическим. Скажем, пережрал, нажал кноп|ку, а автомат блеванул за тебя... - Паразит! - завизжало в углу. - Сволочь! Огромный верзила брезгливо, двумя пальцами вел за шиворот занюханную фигуру, напоминавшую груду лохмотьев, от которой несло чем-то кислым и мочой. В углу еще повизжало и смолкло. Лохмотья выбросили на улицу. Дунул ветер, и оборвал паутину, и унес кокон с пустой, давно высосанной мухой. - Ну, расскажи, Нил Нилыч, кого сегодня сжег, душегубец ты наш, - и полезли, потянулись, как лопух к спящему, мокрые дряблые губы. Служитель отодвинулся и, выплюнув косточку, вытер пальцы бумажкой. - Еще по одному? Чего-то у меня, братцы, нервы расшалились. - Что, покойнички в огненных гробах прилетать стали? - спросил приятель и зазмеился улыбкой в тонких изгибах костистого лица. Гнилые редкие зубы его на мгновение выступили, как частокол в ночи. Мокрые красные губы с другой стороны одобрительно зашлепали. - Смеешься, - сказал служитель, - а иногда такая жуть возьмет. И тебя в ящик, как апельсины, забьют гвоздиками и под музыкальное сопровождение в эту пасть крематорскую. Кнопочку нажал - и поехал вниз. Пшшш - и кучка пепла. Автоматика. Энергетика. А... где человек? Ведь был, был же человек?! - Нил Нилыч одним духом хватанул стакан. Костистое лицо горестно обтянулось и закачалось из стороны в сторону. Губы второго соседа скорбно и дрябло повисли, как приспущенный флаг... - Был! - решительно сказал Служитель. - И нет! Как же так? Был чуть-чуть, а нет - навсегда... Навсегда тебя нет!! И птичек не будет, и не выпьешь, не вздохнешь воздуху... Как засвеченная пластинка - черно и себя не помнишь... - Брось ты эту философию, - сказал костистый. - Живем пока, и слава Богу. Не торопись помирать, еще успеешь и поплакать над собой, и подумать... А пока живешь, чего отравлять себе жизнь раньше времени. Тогда с детства надо рвать на себе волосики, что станешь старым, и импотентом, и мама любить не будет, и вовсе ее не станет... А кто рвет, кто? - Никто, - меланхолично шлепнули Губы. - Вчера привезли чудака и похоронили, - Служитель впал в задумчивость и теперь говорил как будто про себя, внутрь глядел. - А сегодня пришел другой чудак и говорит: неправильно похоронили. То ли не того, то ли зря похоронили. Давай, говорит, крути обратно. А обратно нельзя. Все. Под музыку в последний путь, и черным дымком к солнышку душа... - Что такое душа? - прохрипело за соседним столиком: - Фикция. Неземное существование... А на кой нам... оно сдалось? Немати...терьяльность эта. Липа, обман и все. Смотри, говорят. Вася, понюхай, а пить не моги! - Голос еще похрипел, но уже неявственно, и смолк. Запись кончилась. - Душа... - Губы мечтательно-сладко и радостно сложились. - Эх, иной раз воспаришь, летишь, и хорошо. И Боженька кивает. Лучики от солнышка. А оно, как пряник, висит... А наша жизнь, что в ней? Пьешь да разглагольствуешь... - Да брось ты эти песни, - озлилось вдруг костистое лицо. - Придешь выпить, как человек, так не дадут. Душа, - проблеял он злобно, передразнив Губы. - Что ты, мокрая, дряблая, образина, в душе понимаешь? Губы обиженно повисли, но не возразили. Служитель снова опрокинул одним духом и заговорил, как бы продолжая. - ...А мне и самому они не понравились. Этот толстенький все крутился, крутился, маячил. А родственники, правда, все в черном, вроде по высшей мере, а какие-то они, - он понизил голос до шепота и оглянулся, - ненатуральные были. Как куклы заводные. Жуть взяла... - Меньше, Нилыч, пить с утра надо, - грустно сказали Губы. - Дурак, - обиделся Служитель, - это вечером было. - Я и говорю: меньше надо. А то до вечера так наберешься, что собственная жена стиральной машиной покажется... - Гы, гы, гы... - загоготал костистый. Служитель даже не улыбнулся. Губы обиделись пуще прежнего. - Не любите вы меня, не уважаете. И уйду я от вас... - И катись, - добродушно звякнул костистый. - И покачусь... - И... Жужжало в маленьком коконе. Тысячи отстойников для чувств. Каменный паук стремительно, неслышный в ночи, наклонялся и припадал. И еще одну пустую, высосанную жертву уносил ветер. И еще ярче, ликуя, вспыхивали немигающие желтые глаза. И только вверху кто-то обманутый лил печальные слезы, тяжело вздыхая холодным мокрым ветром. Темная, жаркая толстуха давно превратилась в скорбную вдову, оплакивающую потери, себя. Страсть угасла. Город ее бросил, насытив себя, остыв и затвердев прохладными мускулами. Текла вниз, моросила безрадостная темная вода и, растекаясь, отражала в глубине огни. Летела жизнь по блестящим асфальтовым рекам. Отгородила себя стенками. Тепло в машине и уютно... Иван Александрович ехал не спеша. Рядом лениво растянулась на сиденье большая, толстая рыжая кошка. Потрескивая, пробегало по ней электричество голубенькими огоньками, и оттого хотелось самому зажмуриться и, мурлыкнув, потереться о мягкую, бархатную шкурку... Да что говорить... «Губят нас женщины», - думал Иван Александрович и тихо насвистывал себе под нос, довольный погибелью своей. Дворники работали, неторопливо поскрипывая. Вправо-влево. Капли оплывали в ярких снопах встречного пламени. Бездумно катились глазастые, темные машины. Движение - значит, жизнь. И вспыхивали холодным огнем кошачьи глаза в ответ. Острые зрачки лениво щурились от пролетающего мимо света. *** - Дядя Ваня? Я испугалась. Не случилось ли чего? И ждала вас. Я такой ужин приготовила, а все уже невкусное. Вам звонили... Она стояла перед ним в пижамке. Стройная, тоненькая, с распахнутыми большими глазами. Горные озера, чуть зеленоватые, даже изумрудные и очень глубокие, прозрачные, чистые... Изящный тонкий нос над чуть пухлыми, мягко очерченными губами. И этот матовый, нежный овал в золотом водопаде... «Какие тонкие у нее запястья и лодыжки, - подумал Иван Александрович. - А ручка сухая, горячая...». - Кто звонил? - Очень строгий человек. Спросил, кто я. Я сказала - племянница. Он удивился и велел сказать вам, что завтра в десять вы должны быть на киностудии. Что вы там будете делать, дядя Иван. Сниматься в фильме? - Да, - задумчиво ответил он, - в детективном... Не знал Иван Александрович, как близка к правде его шутка. - Вы будете комиссаром полиции? - Да. - Как в жизни? - Почти, как в жизни, - он усмехнулся. - Ну, где твой ужин? Приготовила, так корми... - Ой, - радостно всплеснула она руками и помчалась на кухню. А еще через полчаса... - А где вы были, дядя Иван? Он посмотрел на нее. И вдруг заныла душа опять. «Любит, люблю, Аннушка ты моя родная, Аннушка», - беззвучно закричало сердце. - Что вы, дядя Иван, что с вами? - два изумруда засияли тревожно, а горячая ласковая ручка погладила его по щеке. Он неожиданно для себя схватил ее, поцеловал и прижал ко лбу... - Аннушка! Она затихла. Чутко девичье сердце. Затихла и поняла. И не отнимала руки. Наоборот, другую, как будто машинально, опустила ему на голову, гладила волосы... Он поднял лицо. Долго смотрел в бездонную, ясную глубину, потом встал, притянул ближе сияющие изумруды и нежно, ласково поцеловал мягкие, теплые, душистые губы... Аннушка тихо застонала, вся загорелась, вспыхнула и убежала из кухни. Искусство требует жертв Киностудия затаилась в небольшом зеленом тупичке. С одной стороны ее полностью скрывал красавец небоскреб. А с другой - телебашня, стройная, хотя и немного тяжеловатая. Старые деревья прижимались стволами, ветками к небольшому пятиэтажному строению, окончательно защищая его от любопытствующих глаз. Массивная, чугунная ограда вокруг завершала дело... Дом стоял в небольшом парке. И когда Иван Александрович шел по красивой аллейке, ему пришло в голову, что вся секретность, отгороженность студии - это все потому, что так здесь хорошо. Шум, бензин, толкотня исчезали, стоило переступить чугунный порог. Огромные деревья задумчиво роняли первые листья. Песчаная желтая дорожка красиво вилась меж толстых, очень выпуклых рельефных стволов. «Как хорошо тут», - подумал с тоской Иван Александрович... - Да, у нас тут чудесно, чудесно, - жизнерадостно кричал толстый человечек. Он кричал уже минут десять, не давая и рта открыть Ивану Александровичу. Но тот все же протиснулся, в бурном потоке мелькнули его слова: -...Я хочу спросить вас... - Весь к вашим услугам, весь, - и толстый человечек неожиданно смолк и засиял радостной готовностью сделать для Ивана Александровича все... - У нас исчез сотрудник. А на вашем катафалке, с киностудии, похоронили меня. - Похоронили?! Вас? Ай-я-я-я... - заверещал он горестно. - Судя по описанию, там и вы были? - Я там был, - тут же деловито согласился толстячок. - Был и хоронил. Но, мой дорогой, - он сделал попытку пухлой ручкой обнять Ивана Александровича. - Мой дорогой коллега, мы все коллеги по жизни, - пояснил он. - Мда... Искусство требует жертв! - Вы что, убили нашего сотрудника и похоронили его под моей фамилией ради искусства? Человечек печально кивнул. Мол, да, еще раз да, а что же тут поделать. Так надо. Иван Александрович почувствовал, как в нем заклокотала ярость. Но маленький шут, попрыгав по кабинету, как пухлый резиновый детский мяч, не дав ему опомниться, неожиданно с пафосом и надрывно заверещал: - Да, да, да. Искусство требует жертв! Нам нужны не какие-то надуманные люди, их придуманные судьбы, подделки под смерть! Нам не нужны суррогаты! Наша сила в жизненности. У нас все без обмана, настоящее. - Вы что?! - Иван Александрович медленно привстал с кресла. - Шутки со мной шутить... Но пухлые ручки нежно толкнули его обратно, и толстенький субъект мячиком снова запрыгал вокруг него. - Вы не понимаете ничего. А я вам объясню. Мы, - тут он величественно пнул себя кулачком в грудь, - новое искусство. Такого не было. Самое прогрессивное в мире! За все эпохи. Жизнь! - величественно взвизгнул он, закатив глаза. - Жизнь всегда была дойной коровой для искусства! Откуда вдохновение? Откуда фантазия?! Из жизни! И те, кто отрывался от ее сосцов, - погибали. Но даже сюжеты из жизни нас не спасли. Шекспировские страсти. Вообразите их в натуре, а! Актер? Что в нем? - тут толстячок презрительно сострадательно поглядел на Ивана Александровича... - Нам оставалось сделать последний шаг. И мы его сделали! Мы стали брать не только сюжеты из жизни, реальные судьбы людей, но и актеров тоже. Актерами стали те, кто по-настоящему участвует, живет в выбранном нами сюжете! Одним словом, мы переносим на экран подлинные, настоящие куски жизни... - И протестов не бывает? Все счастливы? - Помилуйте, какое недовольство? Вы живете себе своей жизнью и одновременно становитесь знаменитым. Ваша жизнь, самое в ней лучшее, интересное, показывается миллиардам. Вы герой настоящего искусства! И никаких хлопот, длинной роли, зубрежки... Все естественно. У нас, практически, не бывает дублей... - Как дублей? - вздрогнул Иван Александрович. - Ну, - тут человечек закрутился, стал носиться по кабинету и неожиданно пробормотал? - А ваш сотрудник - персонаж нашего фильма. Детективно-мистического, - пробормотал и замолк, и облегченно плюхнулся в кресло. В кабинете наступила тишина. Наконец застрявшее у Ивана Александровича в голове поперек полено - выскользнуло, и он услышал свой голос: - Вы убиваете, чтобы снять фильм? Толстяк протестующе поднял руки: - Что вы забубнили: убиваете, убиваете. Нет, конечно! Я все вам объяснил. Наши сценарии просто пишутся сразу в виде готовых судеб отдельных людей, настоящих судеб. Вашего сотрудника убили, потому что должны были убить в его настоящей судьбе! При чем здесь мы? Так ему на роду было написано, - теперь голосок у толстенького человека стал раздраженно-сварливым. - А наше дело было лишь заснять все это. А убийство вы расследуйте. Это ваша забота... Иван Александрович машинально кивал головой. У него, как во время резких спусков самолета, как будто уши закладывало, и звуки пропадали. - Да, да, - машинально кивал он, судорожно прислушиваясь к чему-то внутри. В окне на белом, ровном фоне спокойного дня причудливо сплетались темные, выпуклые ветви деревьев. Ровный белый свет наполнял кабинет. - А откуда вы узнали, что именно сегодня, скажем, его убьют? - наконец медленно проговорил он. Тут толстяк даже подпрыгнул в кресле и горестно всплеснул ручками: - Какой вы непонятливый! - закричал он тонко и противно. - Я ведь сказал вам. Сценарии - это кусок жизни. В нем все роли и персонажи - реальные судьбы реальных людей! Все настоящее! - завопил он и оборвал звук сердито. Ивану Александровичу показалось, будто что-то тяжелое легло ему на шею и основание затылка. Он стал делать вращательные движения головой, пытаясь стряхнуть эту неприятную, сводящую с ума тяжесть. Но тут у него в голове вновь прояснилось, и просто, тихо он спросил: - Что же, сценарий пишется заранее? - Конечно, конечно. В этом-то все и дело. Это наша находка! - заорал облегченно-радостно человечек. Тут Иван Александрович окончательно понял, что он спит и видит сон. И вздохнул. Во сне все может быть. Он спросил непринужденно: - Быть может, есть сценарий, в котором и я участвую? И вы? - Есть, есть. Конечно, есть. Мы с вами в одном сценарии участвуем. И ваш померший сотрудник там же, - толстяк широко улыбался, жмурился от удовольствия. Ясно было, он счастлив играть в одном сценарии с вами... Он вас любит... Иван Александрович тоже улыбнулся и легко вздохнул. Сон есть сон. - И можно прочитать? - Вам можно, - сказал пухленький человек, - так задумано в сюжете, что вы читаете о своей судьбе. Книгу судьбы, так сказать, ха-ха-ха... Вот! - заорал он. - Наш каждый сценарий - это книга судьбы для тех, кто в нем герои, - и заливисто захохотал. - Это и есть главная находка! Какой ход! - А кто их пишет? Сценарии? Тут в кабинете все затихло, потому что толстяк сполз с сиденья и неожиданно мягко стал подкрадываться к окну. Бац! - Убил, готово, - заорал он снова. - Комары, - пояснил он уже спокойно Ивану Александровичу. - Терпеть их не могу. У меня на них аллергия. Да, так о чем вы спрашивали? Тут Ивану Александровичу в голову стукнула другая мысль. - А она участвует? - О, это ее первая роль. Ваша, впрочем, тоже. Иван Александрович почувствовал, как сердце томительно напрягается. Какой странный сон. Он осторожно, стараясь делать это незаметно, крутил головой. Казалось ему, стоит освободиться от этой тяжести внизу затылка - и он проснется. - Вы дьявол, - неожиданно для себя сказал он. - Но разве дьявол пишет судьбы? Где же Бог тогда? Или он покинул этот мир? Толстяк обиженно поджал губы. - Дьявол пишет сценарии, сценарии, мой дорогой, а не судьбы. Правда, - скромно добавил он, - прямо в виде судьбы, но это уже другое дело. «Какое такое дело?» - хотелось спросить Ивану Александровичу, а потом взять и встряхнуть слегка этот жирненький круглый мячик. Он понимал, что спит, наяву киностудия вовсе не в таком здании помещалась, да и не помнил он такого места в городе вообще... и не мог проснуться. Господи! - Где сценарий? - грубо спросил он и зло, не таясь, в упор посмотрел на человечка. Тот вдруг затосковал, стал заламывать ручки и горестно выдохнул, весь слезясь от огорчения. - Не дописан, не дописан еще. Вот в чем штука. Сценарист заболел... «Врет, жирный поросенок», - с ненавистью подумал Иван Александрович. Тут толстяк оживился вдруг... - Ха-ха-ха, - захохотал он. - Все это пустяки, - и, неожиданно подбежав, хлопнул его по плечу. - Не берите вы себе это в голову. Ха-ха-ха... Завтра, завтра приходите и почитаете... - Нет, - не отступил Иван Александрович. - А то, что написано, где? - спросил он, глядя в пол. И не успел подумать или сказать еще что-нибудь, как тонкая папка шлепнулась перед ним на стол. Иван Александрович поднял глаза. Никого. Толстый человечек смылся. «Ну и сволочь!» - подумал он о толстяке от какого-то гадостного предчувствия. Белый ровный день за окном спокойно лил свет. Сухо и пасмурно. «Какой удивительный сон. Нет, торопиться я не буду. Такое не каждый день снится. Поглядим, что будет дальше. А проснуться всегда успеешь», - так думал Иван Александрович, открывая папочку. ...Ровно и быстро бежала лента асфальта под резиновыми колесами катафалка. Гроб слегка покачивало... Рубчатая, выпуклая резина бешено мяла асфальт... Солнце слепым раскаленным добела кругом повисло... «Да это ведь позавчера так было», - подумал Иван Александрович и перевернул страницу. ...Глянь, сегодня не хоронят. Рай и Ад на ремонте, Вася... ...Такого нет катафалка в Москве. ...Как нет? Глаза Ивана Александровича прыгали по строчкам, а сам он уже сидел в своем кресле, тогда, в позавчера. Отчетливо слышал свой голос: «Занимайтесь и докладывайте, но ненавязчиво, ненавязчиво последите...» И где-то в этой липкой паутине душных улочек таилась беда... Город млел в Изнеможении... А-а-а-а... Вздрогнул Иван Александрович. Казалось, у него над ухом заорал неожиданный голос: - Любопытствуешь? Хватай его, ребята! …Спешите жить скорее. Не тот это огонь. Все ложь, никто вас не зовет на огонек. Не близкая душа вам светит и ждет. Нет... Алло! Старик? Привет тебе! Тоскуешь? Одинок? Я, чтобы не скучал ты, прислал тебе свою племянницу, Аннушку, помнишь ее?.. Да смотри, я у нее за отца. А она красивая. Но, если что - женись, не возражаю, ха-ха-ха... ...Здравствуйте, дядя Ваня... И я рада... Я вас всегда помнила... А вы, вы очень чем-то были похожи на нашего кота, помните? Он машинально перевернул страницу: ...Что-нибудь случилось?.. Да! Исчез Андрей... Небо резало глаз, раздражало. Он резко опустил штору... Несчастный случай? Исключено. Сам бежал? Но куда и зачем? Или были враги? Какое-нибудь темное место в биографии? И что, если недоглядели? И скрыл пропавший кусочек жизни своей?.. А, черт! ...Ой, Иван Александрович, пустите, что вы делаете... ...Дядя Ваня, это я. Вы заняты, наверно?.. «Не был я занят, - подумал Иван Александрович, на мгновение отвлекаясь от страницы. - Какой странный сон. Обязательно расскажу Аннушке...» - Он снова забегал по строчкам: ...Господи, старый идиот, неужели ты влюбился?!.. Здесь мы расстались... Собака закрутилась упруго и... взяла, повизгивая, потянула вперед... ...Ты, бабушка, вчера вечером дома была?.. Катафалк тут стоял. А и уехал как раз около семи часов... Неожиданно Иван Александрович понял все. Мерзкий человечек не обманул его. Самый удобный способ. Вам надо убрать кого-то. Отлично, давайте его похороним. Но могут раскопать кости и прочее... А здесь - горсть золы и все. Гениально. Подделать свидетельство о смерти - пустяки. Да и кому придет в голову, что хоронят только что убитого, а может быть, и еще живого, в беспамятстве. Он вздрогнул от этой мысли. «Но кто это сделал? Киностудия? Их катафалк... Идиотский сон!» Быстро перевернул страницу. «Пусть это все сон, воспользуемся. Может, там и правда написано, кто убил Андрея. Если его вообще убили», - шевельнулась вдруг мысль... ...Как фамилия мужчины?.. Одну минуточку... Сордин Иван Александрович. Что?!.. Гроб не открывали... ...Я из крематория, шеф. Вчера после шести похоронили, не открывая гроба, только одного мужчину. Кого? Вас! ...Вы что, с ума сошли?!.. Кошка... Конечно, подвезу... - Спасибо. А я так боялась... ...Да, на твоей работенке, Нил Нилыч, не соскучишься... Был и нет! Как же так? Был чуть-чуть. А нет - навсегда! И птичек не будет... Вчера привезли чудака и похоронили. А сегодня пришел другой чудак и говорит: неправильно похоронили. То ли не того, то ли зря похоронили. Давай, говорит, крути обратно! А обратно нельзя... Тут Иван Александрович, как ему показалось, чуть не проснулся. Все расплылось перед ним на мгновение. И папка, строчка, лист. А на лбу явственно он ощутил мелкие холодные капельки пота... «Вот оно как», - почему-то подумал он. Но в этот же момент все опять стало резким... ...Душа. ...Эх, иной раз так воспаришь. Летишь и хорошо... Дядя Ваня? Я испугалась... Вы будете комиссаром полиции? Как в жизни?.. А где вы были, дядя Иван? Он поднял лицо. Долго смотрел в бездонные, ясные глаза, потом потянул их ближе и нежно, ласково поцеловал мягкие, теплые, душистые губы... ...Да, у нас тут чудесно, чудесно... Да, да! Искусство требует жертв! Наша сила в жизненности. У нас все без обмана, настоящее... Все естественное. У нас практически не бывает дублей... Вы убиваете, чтобы снять по-настоящему? Нет, конечно! Наши сценарии просто пишутся сразу в виде судеб, настоящих судеб тех,.. кто в них участвует, героев фильма... Вашего сотрудника убили... Так ему, значит, на роду написано... А наше дело - заснять, и все. Само убийство - это ваша забота... ...А откуда вы знаете заранее, что, скажем, сегодня убьют? ...Я ведь сказал вам. Сценарий - это кусок жизни. В нем все роли и персонажи - это реальные судьбы реальных людей. Все настоящее... ...Что же сценарии пишутся заранее? ...Конечно, конечно... В этом-то и все дело. Это наша находка. И тут, на этом месте Иван Александрович точно, как несколько минут назад, понял, что он спит и видит сон... ...И есть сценарий, в котором я участвую? ...Есть, есть... Почитать? Вам можно... А она участвует? ...О, это ее первая роль. ...Вы дьявол. Но разве дьявол пишет судьбы? Где же тогда Бог? Или он покинул этот мир? ...Дьявол пишет сценарии, только сценарии, мой дорогой, а не судьбы! ...Так где сценарий?.. Врет... Ха-ха-ха... Тонкая папка шлепнулась перед ним... Прошло еще мгновение - и увидел Иван Александрович себя как будто со стороны. Сидит он за столом и читает сценарий и, вроде не читает, просто сидит, а перед ним уже давно пустые страницы... Тут он раздвоился... Один Иван Александрович потер лоб, оглянулся. Глаза опять потянулись к папке. Перед ним были чистые листы, и он сам глядел из них себе прямо в глаза. Не выдержал этого взгляда Иван Александрович и отвернулся. Но взгляд как будто прилип. «О, черт!» - выругался он сквозь зубы и резко захлопнул папку. Но и сквозь толстую обложку, казалось, просвечивали его глаза. - Эй! - хрипловато крикнул он. И в тот же миг откуда-то сбоку вынырнул толстячок. Потирая ручки, он засеменил вокруг стола и опять шлепнулся в кресло напротив. - Ну-с, как дела? Вам понравилось? Никаких, я надеюсь, отклонений? Все настоящее? - А конец когда будет готов? - глухо спросил Иван Александрович. - Будет, непременно будет, - закричал радостно человечек. - Только подождать надо, чуть-чуть подождать. Заболел сценарист, проклятый симулянт, - доверительно вдруг зашептал он чуть шепеляво. - Из-за него такой конфуз и случился. А убийство, - неожиданно официальным тоном заявил толстяк. - Расследуйте, ищите, кто, что? Но мы тут ни при чем. Чем могу - помогу. Вот так, вот так, - он взглянул на часы, и личико его посерело. - Ой, какой ужас, - возопил он, - я опоздал! Простите, - он тряхнул руку Ивану Александровичу, похлопал его по плечу и сгинул... В тот же момент вошел охранник и предложил проводить его. - Какой удивительный сон, - непрерывно думал второй Иван Александрович, который не участвовал, а как бы со стороны на все смотрел. - Но пора, наверно, и честь знать. Он уже несколько раз пытался проснуться и не мог. Но, с другой стороны, не очень-то и пытался. Такие сны снятся нечасто. А вот теперь начинается самое интересное. Он увидит не в этой дьявольской папке, а наяву, что будет дальше. - Интересно, - мелькнула у него мысль, - совпадет это с тем, что будет потом, на самом деле? Обязательно расскажу Аннушке... Он вышел за ворота. Теперь Иван Александрович полностью раздвоился. Один из двойников куда-то шел, что-то делал. А другой - смотрел. Один был - сон. Второй - сознание, которое понимало, что все это сон, следило за развитием действия и запоминало... Чтобы потом, когда сольются оба, проснется спящий, - вспомнить и сравнить... Он поглядел на небо, и тут следящее сознание отметило необычность дня. День и свет, и все освещение - белое. Сухо и пасмурно. Когда нет тени. И только краски на ставших вдруг плоскими объемах - горят, и каждый оттенок, как на картинах импрессионистов, подчеркнут своей пронзительностью, режет глаз... И в воздухе тончайший запах тлена и грусти. Неизъяснимы ощущения такого дня. Как будто ты сам становишься бестелесным, теряешь объемность и скользишь неслышно сквозь пасмурную сухость. Все выше, к белому высокому небу на невидимых резных столбах, взметнувшемуся далеко в бездонность опрокинутую. И чудится в такие дни, что сам ты ходишь вниз головой. И вовсе не ты это, а отражение твое, которое вдруг ожило и движется в матовом стекле. И нет теней... Сознание Ивана Александровича сжалось, и он снова увидел себя. Куда спешил он, второй, в молочном, белом стекле? Теперь Иван Александрович глядел на себя, не отвлекаясь. Вот он сел в машину. Мчит. И ощутил вдруг, понял, куда спешит он. К Аннушке? Чтоб рассказать? Но он ведь спит? Ага, - сказал следящий глаз, - сейчас увидим, что будет. Даже интересно, совпадет потом или не совпадет... *** - Дядя Ваня, вы уже с работы? А я не пошла сегодня никуда... Дядя Ваня, что вы так смотрите на меня? Не глядите так, мне страшно. Дядя Ваня, ой, пустите меня?!.. ...Это во сне. Во сне все можно. А наяву - сдержусь. Во сне! Никто не узнает. Никто. И пусть, что будет... - так бормотало его сознание, а фигурка на коленях ползла к Ней. - Аннушка, я люблю тебя. Не бойся. Иди ко мне, иди... не бойся, - шептали хрипло губы. Черная кровь взметнулась, и вскипело безумие. Вот это, тоненькое, пахнущее пряным тело, гибкое, молодое. Оно, только оно спасет, и болью станет наслаждение, таким же острым, как боль... И он умрет, чтобы воскреснуть. Умрет, разя податливое, теплое душистое яблоко, и беззащитная мякоть плода насытит зверя... - Все это сон. Все это сон, - бормотало сознание, и сладкая истома дрожью тончайшей, зудом сладким уже охватывала его всего... - Дядя Ваня-я-я!.. - пронзительно и тоненько закричал пойманный зверек и вновь, уже нечеловечески: - А-а-а-а-и-и-и-и... И в этот миг объединились, слились в одно два Ивана Александровича. И понял он, что все это не сон. Что все это был не сон! Недоуменно, как сомнамбула, неожиданно пробудившись, осматривал он руки, ноги, себя. И плоть, которая, как меч из рук очнувшегося безумца, бессильно падает... И два изумрудных, бездонных, темных от страха и боли глаза. И тонкая, девичья рука с судорожно сжатым кулачком. И рот, застывший в крике... такой малюсенький и обострившийся вдруг, как у страдающего худенького ребенка... - Аннушка, - он машинально провел рукой по лбу. Она быстро подобрала ноги и забилась в угол. - Аннушка, - сказал он снова и неожиданно все понял. Пошатываясь, встал, не глядя, быстро прошел в кабинет, и, как сухая ветка под ногой, хрустнул выстрел. Сознание распалось, а с ним и жизнь, под пальцами, нажавшими облегченно спуск. Все потемнело, и с гулом исчез он... *** ...НОВЫЙ ФИЛЬМ ЭПОХИ... СМОТРИТЕ ...НОВЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ ФИЛЬМ... ...ПЕРВАЯ СЕРИЯ... Задрав головы, люди читали медленно бегущие строчки... ...ДРАМА ЛЮБВИ... ЭРОТИКА И ЧИСТОЕ ВОЗВЫШЕННОЕ ЧУВСТВО... МИСТИКА БЫТИЯ... ...БОГ СМЕРТИ И ДЬЯВОЛ ЖИЗНИ... СМОТРИТЕ НОВЫЙ ФИЛЬМ ЭПОХИ... СМОТРИТЕ... Гигантские заголовки вращались над городом. Лица грубые, намалеванные, размером с дом, швыряли копошащимся темным фигуркам пригоршни огромных, назойливых, как осы, букв: Смотрите. Смотрите. Смотрите... Напрасно шарахаетесь, гражданин. Вам некуда бежать, постойте! Вот он перед вами, дьявол жизни. Ликующий, с гнилой светящейся пастью и наглым глумливым гоготом... Стоп! Стой! И злобно корчились гигантские лица на грубых щитах, оскаливая двухметровые зубы... Уууузззз... - лязгая, несся поток железных безмозглых тварей. Яростно сверкал немигающими глазами-фарами... Смотрите, смотрите!! Город торопливо распихивал маленькие существа по каменным мешкам-кинотеатрам. И вспыхивала голубая стена... *** - Что ж, позвольте поздравить вас. Такого успеха не ожидал никто, - высокий строгий человек милостиво протянул руку. Круглый толстячок прилип к ней, поблескивая глазками. Вокруг зааплодировали... Правительственный прием, с представителями печати, проходил в теплой дружественной обстановке. - Мы беспокоились за исход этой вашей экспериментальной затеи. Все-таки искусство - искусством, а жизнь есть жизнь. Но теперь... И снова раздались аплодисменты. - ...Мой вклад здесь невелик, - скромно сказал маленький директор (это был он, директор киностудии, тот, что подсунул папку со сценарием покойному Ивану Александровичу, тот, что...). - ...Я лишь посредник. Жизнь - все в ней... - На сколько серий планируете вы первый фильм? - У нас очень перспективные… э-э... актеры. Я замялся, потому что слово «актеры» непригодно в нашем случае. Конечно, на самом деле, актеров нет. Есть жизнь, Все без подделки. И герои - персонажи жизни, а не кем-то придуманной, надуманной басни под жизнь, - здесь опять раздались аплодисменты. - ...Но пока нет подходящего нового термина, будем говорить слово «актеры». Они у нас весьма многообещающие, с очень разнообразной, яркой судьбой. Много коллизий. Особенно замечательна жизнь главной героини. Поэтому серий будет много... - А как вам удается знать наперед, перспективна ли судьба, и кто с кем связан, и т. д.? - О, это секрет фирмы, - толстячок обворожительно улыбнулся. - Для зрителя мы делаем все, что можем. Не спрашивайте - как? Не разрушайте нашей иллюзии творческого. Ведь стоит разложить все по полкам, объяснить - и пропадает очарование... ...Еще слова. Они покружились, выстраиваясь цепочками. Скажите, а... Это было замечательно... Как удалось вам... Новая эра... Такого не было никогда... Возможности какие!.. Но конец, особенно конец - это была находка. И все случилось так, как вы говорите, только потому, что заболел сценарист и не дописал последних сцен?.. Да, да, я понимаю, случилось так, как должно было случиться. Дублей не бывает... - Перспективы? - пухленькие ручки директора прижались одна к другой. - Перспективы захватывают нас самих. Ведь в нашем распоряжении миллионы сценариев. Только выбирайте... Вы спрашиваете, написаны ли они уже? Да сценарии давно написаны. Главное - съемка. Ведь она идет в нормальном времени. Мы не можем ускорить или замедлить жизнь. В этом наш недостаток. Но, думаю, со временем мы справимся и с этим. Кроме того, мы собираемся частично перейти и переходим уже на бессъемочный фильм. Для близких, друзей, по их заказу. Как бы кино в натуре. Герои - люди, которых они хорошо знают. Все действие развивается так, что они не только могут пассивно следить за ним, но одновременно и участвовать. Главное здесь - выделить само действие, героев и сказать об этом зрителям, дальше они следят и все разыгрывают самостоятельно. У киностудии - неограниченные сценарные возможности. Но каждый знает: то, что мы видим на экранах, - ничтожный процент от существующего в фондах. Пылятся неиспользованные сценарии, уже готовые ленты. Порой их извлекают и показывают, но, увы... - и тут маленький директор так горестно развел руками, что все мгновенно прониклись к нему горячим сочувствием. - Увы, не все мы можем показывать. А снять и воплотить на экране жизни - и того меньше! Конечно, когда мы полностью перейдем на бессъемочный вариант, так сказать, натуральное, реальное видение, а не на экранах - возможности наши возрастут... Но не намного. Девяносто процентов сценариев так никогда и не увидят свет... Особенно трудно с эпическими картинами, где разворачивается, так сказать, полотно истории, жизнь страны... - вздохнул опять маленький директор и посмотрел на высокого строгого человека в президиуме... - По-вашему, - донеслось из зала, - девяносто процентов судеб - не реализуются. Но в чем причина? Не хватает актеров? Толстяк улыбнулся добросердечно и, как добрый рождественский дедушка, снисходительно и благосклонно поглядел на спросившего. - Мы судеб не расписываем, - сказал он жмурясь, - у нас сценарии. И, естественно, каждый не сыграешь. Возможностей всегда больше, чем их воплощений. Трагедии в этом нет. Другое дело выбор. Что выбирать, какой из сценариев, тот или этот? Это другое дело... - Но ведь сценарии - это куски реальной жизни, где настоящие люди, а не актеры, живут свои судьбы? - не унимался дотошный... - У нас все настоящее, - маленький директор поджал губы и вдруг стал похож на раздраженного упыря. - Все настоящее. Без подделки! - тут он выразительно посмотрел на ведущего. - Пресс-конференция окончена, - объявил ведущий. Все с шумом тут же начали вставать. К дотошному подошел человек и что-то прошептал ему на ухо. Потом взял нежно за локоть и отвел в угол... - Вы должны подчеркнуть новизну, нужность, важность, - сказал он, - и особо отметить, сколько впереди неиспользованных возможностей - и это все! Вы поняли меня? - спросил он ласково. Дотошный с деланным высокомерием высвободил локоть, посмотрел презрительно и сказал: - Понял. - Вот так лучше, - равнодушно произнес человек и отошел. Дотошный пожал плечами и с вызовом огляделся. Вокруг уже было пусто. Все ушли... *** - Вы меня не понимаете, Аннушка, - задушевно, хорошо поставленным тенорком говорил маленький директор, и его пухлая ручка на мгновение коснулась ее руки. - Эти деньги вы заработали. Вы стали известной актрисой. Разве вы не хотели поступить в театральный? - тут он отдернул ручку, таким яростным сине-зеленым огнем полыхнуло у нее в глазах. - Вы подлые, гадкие люди... - худенькие плечики задрожали. - Вам не нравится последняя сцена? Но ведь это блестящий конец! Эта сцена делает весь фильм! - толстячок закатил глаза в изнеможении от этой глупости и нежелания понять. - Для нас искусство должно быть превыше всего. А всякое искусство требует жертв! - Это для вас сцена, - она говорила теперь сухо, яростно. - Сцена?! Он застрелился, а я, я... - она опять заплакала. - Ну хорошо, хорошо, я не буду называть это сценой. Но зрителю ведь все равно было - это на самом деле или нет. Для него это гениальная игра. В этом все дело. Тонкий и незаметный переход к высшей форме искусства - к жизни. Они неразрывны: искусство и жизнь. Ты глупенькая, - маленький директор неожиданно перешел на ты. - Ты у нас лучшая... актриса, в старом смысле этого слова, - поспешно добавил он. - Но как, как вы посмели так нагло, бесцеремонно влезть в чужую жизнь?!.. Кто дал вам право?! Тут директор строго поджал свои пухленькие губки и неожиданно внушительным, каким-то очень значительным и густым голосом стал ее отчитывать: - Ты глупая, бестолковая девица! Кто вмешался в твою жизнь? Да через два часа уже все соседи, а на следующий день и все твои родственники, и знакомые - все знали бы о том, что было. Слухи - страшная штука. Через два дня весь город только и говорил бы о пикантной историйке. Как начальник уголовного отдела изнасиловал молоденькую племянницу своего ближайшего друга. О какой жизни ты говоришь? Вся наша жизнь, как на ладони. И величайших усилий стоит вот так, как мы это делаем, сохранить ее для искусства, а не пустить по ветру на бестолковое растерзание слухам. - Маленький директор совсем разобиделся. - Мы спасли твою личную жизнь в тот миг, как она засветилась на экранах. И вместо позора к тебе пришло любимое дело, к которому ты так стремилась, я же знаю, и деньги, разумеется. Дура ты! - пискнул он. И эта неожиданная смена внушительного голоса на писк так же неожиданно, против воли рассмешила ее. Аннушка тут же спохватилась, но было поздно. - Вот чек, бери и отдыхай, - маленький директор теперь выглядел совсем усталым, и сочувствие вдруг тронуло душу Аннушки. - Впереди у нас много... съемок... Она машинально взяла чек. Он ласково потрепал пухлой ручкой ее за плечо и выкатился колобком в дверь. Аннушка подняла глаза. В окне стоял вечер. Она заглянула опасливо в его темные глаза и тихонько вздохнула... Маленькая фигурка застыла на краешке большого дивана, и пустота раздвинула стены... Застыло в ней время, и только капли дождя неслышно темными блестящими струйками скользили по стеклам... Нет горя, нет радости... Кому не быть в раю - тому забвение. Вечный покой. И темный свет беззвучно растворялся в глубине, откуда лились неслышные слезы и струйками скользили по гладкой прохладной коже стекла... Забвение... Костер погас. Нет радости, и горя тоже нет... И медленно, как на экране, уходит изображение. Теперь лишь в бесконечной дали парят диван, и комната, и худенькая фигурка, застывшая маленьким вопросом, на самом краешке... Вдали одинокая черная птица на восходе летит, летит и точкой пропадает, сливаясь с тем, что вокруг... *** ...Шел тихий дождь. Не барабанил, не кричал, не метался, порывисто стуча каплями к кому надо и не надо. Лились безрадостные слезы, и никому нет дела. Так горько в темноте плачет ребенок о том, что не высказать никогда. Он с этим родился и умрет, и оттого он плачет. Нет никого, никто не замечает. Зонты и зонтики, блестящие накидки, плащи шелестят, шуршат, мелькают под фонарями... Асфальт опять, как темная река горит огнями, весь в искрах отражений, и катятся, летят мокрые, желтые глаза... Все скользкое, лоснится и блестит. И повсюду темная глубина играет с огнями. Чуть душно. И в мокрой сырости такими острыми становятся запахи. Людей и мокрой шерсти... Горят экраны. Новый фильм. Смотрите! Гениальный! Первая серия... И в тысячах каменных кинозалов, тесно прижавшись друг к другу, сидят темные, потные фигурки... Душно. И глядят и смотрят миллионы глаз. В одно мгновение стали знамениты герои, актеры единственной своей, последней и первой пьесы. В одно мгновение разбогатели. Но это уже в следующем акте, следующей серии. Пока лишь первая. Герои бессмертной драмы. И льется мутная струйка в душном подвальчике в граненое, с подтеками, заляпанное стекло... - Да, Нил Нилыч, стал ты, брат, знаменит, - мокрые губы зашлепали с каким-то черным недоумением. - И сколько же отвалили тебе? - Все мои! - зло отозвался Служитель. Невесел был Нил Нилыч. Как же так? Заснять не спрашивая... - Ты хитрец, служитель культа, - костистое лицо приятеля недобро бугрилось желваками. - Хитрец, - снова сказал он... - Я не хитрец. Засняли и не спросили. - Еще скажи, мол, я не знал... - губы иронически скривились. - Не знал! - твердо сказал Нил Нилыч. - Не знал? - костистое лицо совсем затвердело. - Ты что, за дураков нас принимаешь? «...Никто не верит, - с тоской думал Служитель. - Никто. И не поверит. А что мне эта слава. Правда, заплатили хорошо. Но все равно обидно». Он прихлебнул из грязного стекла.… *** Паук неторопливо припадал. Очередная жертва чуть жужжала, и через мгновение жизни пустой, завернутый в лохмотья кокон уносили дождь и темень, и скользкая непогода. Лениво каменный вампир бесшумно передвигался, заглядывая в подвальчики, где по стенам сидели вялые, большие, черные мухи, и липли стаканы к губам... Мутная струйка лилась... *** - Ты знаешь? - Василий Петрович был возбужден. - Меня назначили на место Ивана Александровича. Жена улыбнулась. - Сколько тебе прибавили? И объясни мне, пожалуйста, что это все знакомые говорят, что ты снимался в фильме? Это правда? Почему скрывал? - Я не снимался, - Василий Петрович был весел. — Меня снимали. Это второй тебе сюрприз. Гляди! На стол упала тоненькая книжица. Большие выпуклые глаза жены стали еще больше и выпуклей. - Ты выиграл в лотерею? - Нет, мне заплатили за «участие» в фильме. - Может, пойдем тогда, посмотрим, - она поглядела на часы. Еще успеем на последний сеанс. Мне рассказывали, что там одни ужасы. Убийство. Насилуют... - Да, мне тоже рассказывали, - Василий Петрович нахмурился. На самом деле, он уже посмотрел фильм. Вместе с мурлыкающей рыжей секретаршей, которая теперь досталась ему по наследству. «Собака привязывается к человеку, кошка к месту», - мелькнула у него дурацкая мысль... Вслух Василий Петрович сказал: - С этим убийством еще придется повозиться. Теперь все на меня свалилось, - он ненатурально вздохнул. Она сияла выпуклыми большими глазами: - Это будет продолжение фильма? Говорят, идет только первая серия. - Какое продолжение? Расследовать на самом деле надо, а не продолжение... - Но ведь и тут, говорят, все, как на самом деле? - свет отразился и погас на выпуклой поверхности. Она моргнула. - Пошли, - он надевал плащ. - Возьми зонт. «Какая в самом деле разница? - подумалось ему. - Пусть снимают». Лишь бы деньги платили, - сказал он последнее предложение вслух. Она тотчас же согласно кивнула. Лифт дернулся и неторопливо повалился вниз. *** А дождь все лил неслышно и лил. И в черной, поблескивающей тускло ночи горели желтые глаза. Десятки, сотни тысяч. Не мигая, застыв или скользя с шумом и брызгами мимо, нагло, в упор блеснув... Зонты и шляпы, шуршат плащи и аккуратно, как зерно лопаткой, выметает и вновь горсть за горстью подбрасывает Город темные фигурки в каменные кинозалы. Где пахнет прелым. Душный и влажный воздух вдруг прорезают лучи, и вспыхивает голубая стена. Экран, два, три, тысячи экранов, вновь начинается фильм. Последний сеанс. И вновь пристально и напряженно смотрит Город одни и те же кадры, теперь настоящие, без подделки. Смотрит, стараясь понять жизнь тех, кто выстроил его, живет в нем. Киностудия - его детище. Он пожинает плоды и смотрит, смотрит, не замечая, как по лицу струится вода или слезы из темных закрытых глаз вверху. И машинально, еще плотней закутывается в покрывало ночи, не отрываясь от маленьких голубых окошек в мир чуждого ему, смешного, нелепого существа. - Смотри, смотри, - жена толкнула Василия Петровича слегка в бок. - Твоя фамилия в титрах. Теперь ты знаменитый. - Тише ты! - шикнул он на нее... В углу приспособился Служитель. Он смотрит уже в десятый раз... И Аннушкины изумруды одиноко светятся в темноте. Она ходит на каждый сеанс. Только не знает, снимают ее сейчас или нет. Но все равно ходила бы и ходит, и смотрит, смотрит и ждет в основном конца, самой последней сцены... И рыжая секретарша, пусть не на каждый сеанс, но тоже ходит часто, благо кинотеатр рядом... Эх, только Ивану Александровичу не повезло... Пролетают последние титры, фамилии, кто делал, киностудия и год... И начинается сам фильм. На экране улица. Ровно и быстро бежит асфальтовая лента. Гроб слегка покачивается, подергивается из стороны в сторону. И скорбно, печально сидят на двух скамейках вдоль бортов катафалка родственники в темном и друзья. Молчаливые георгины... |
